Чем кончатся московские протесты?

Перед прошлыми выборами в Московскую городскую думу Сергей Собянин добился от Владимира Путина, чтобы все ее депутаты избирались по одномандатным округам, без партийных списков. Такое право было несомненным исключением, похожим на привилегии, которые в старые времена короли даровали важным городам.  Эмансипация московских депутатов от партий избавляла мэрию от конфликта лояльностей и делала Москву еще более независимой от «Единой России» во главе с Дмитрием Медведевым, ее фракции в Госдуме, администрации президента и тамошних кураторов внутренней политики.

Теперь все выше перечисленные не без горького удовлетворения наблюдают, как расширенная независимость вышла для Москвы боком, а отодвинутый от кризиса Собянин произносит ритуальные формулы, делающие его соучастником силового решения. Хотевший возвыситься над опекой тех, кого не считал опекунами, наблюдает, как власть в городе перешла к федеральным силовым ведомствам, а местная политика – под прямое управление Кремля.

Король в капкане

Полученная несколько лет назад мэрией привилегия не сразу обернулась ловушкой. На предыдущих выборах в Мосгордуму, которыми (как и спокойно прошедшим переизбранием мэра) руководила вице-мэр Анастасия Ракова, все депутаты уже избирались как одномандатники, но большинство их заявило о своем выдвижении от «Единой России» и других думских партий и подписей не собирало, а значит, пользовалось обычной форой системных кандидатов.  Нынешний куратор политики в мэрии Наталья Сергунина – возможно, чтобы порадовать мэра еще большей независимостью от теряющей рейтинг «Единой России» (сам Собянин тоже дважды избирался как независимый кандидат, и это тоже было исключение, прежде доступное лишь Путину), – решила реализовать королевскую привилегию с максимальным размахом: все кандидаты мэрии будут не единороссами, а независимыми одномандатниками, остатки двойной лояльности депутатов Москве и федеральным институтам будут полностью устранены, единственная связь московской власти с федеральной – сам мэр. В руках его мертвый младенец лежал.  Это окончательное решение оказалось неисполнимым на местности и породило процедурный тупик. Подписной фильтр задумывался как способ укрепления действующей партийной системы, а не средство ее обхода. Задача фильтра – не пропускать беспартийных кандидатов и кандидатов от незарегистрированных партий, за редким исключением несомненных лидеров общественного мнения, которых граждане сами готовы внести в выборный орган, так что не кандидаты ищут подписи, а подписи их. Таких даже в огромной Москве единицы.  И вдруг через этот инструмент отправили сотни: гони всех, господь разберет своих. Фильтр, который задумывался, чтобы не пропустить никого, оказался инструментом, через который обязали пройти всех, включая лоялистов без опыта индивидуальных кампаний и желания их вести. Только представители системных оппозиционных партий остались при старом партийном выдвижении.  В итоге на глазах у изумленных граждан регистрировали кандидатов, которые проявляли на порядок меньше активности в сборе подписей в округах, чем те, кого не зарегистрировали. Это многих разозлило, а необычное процедурное равенство оппозиционных кандидатов и лишенных привычной форы системных создало подходящую среду для того, чтобы оспорить результат регистрации.  Начался политический кризис, но мысль, чтобы откатить назад и пересмотреть итоги регистрации, заблокировали на уровне выше мэрии. Пересмотр регистрации выглядел бы как непозволительная уступка протестующей площади, плохой пример для регионов и разрушение партийной системы накануне думских выборов 2021 года. Системные партии и так в кризисе, а тут на виду у всей страны создается прецедент их обхода по другой стороне улицы. Это было бы чревато конфликтами с системными партиями и потерей контроля над ними (вот, оказывается, как можно), не говоря о еще большем охлаждении между «Единой Россией» и Кремлем. Так федеральный уровень власти подключился к созданию политического пузыря, из которого не нашел другого выхода, кроме силового.

Свита на охоте

После отказа в регистрации не своих кандидатов разрешенный митинг на Сахарова в их поддержку оказался едва ли не самым большим со времен протестов на Болотной и том же Сахарова в 2011–2012 годах, а его лозунги уже тогда были не только про мэрию, но и про Кремль. Обнадеженная оппозиция позвала людей к мэрии, и это несанкционированное собрание стало самым большим по числу задержанных – больше тысячи. Тысяча с лишним задержанных повторилась 27 июля и 3 августа.  В промежутке между ними арестовали на сроки от нескольких дней до месяца практически всех лидеров обеих несанкционированных акций и большинство незарегистрированных оппозиционных кандидатов, завели несколько уголовных дел. Такого количества тяжело экипированной полиции центр Москвы не видел даже во времена поздней Болотной: там действия происходили на другом берегу Москвы-реки.   Когда заявителей акции 3 августа позвали в мэрию, казалось, что после разгонов 27 июля возобладали сторонники гибкости из числа гражданских во власти. Ведь разгон 27 июля трудно было назвать успехом: вместо компактного мирного митинга получилось несколько десятков разбросанных по центру, включая шествие под окнами Лубянки, и длились они не три часа, а до ночи.  Но политически активное меньшинство радикализовалось, проспекта Сахарова ему уже мало, властям ставили условие: только Лубянка или где скажем.  31 июля на выходе из мэрии задержали одного из переговорщиков («и гонца велел повесить»), либертарианца Михаила Светова. Стало ясно, что никакие гибкие гражданские не возобладали, что как минимум эту гибкость хотят передавить твердостью старшие партнеры гражданских по власти – российские силовики. После того как Сергей Собянин выступил по московскому телевидению с поддержкой действий полицейских и Росгвардии, приходится признать, что линия на подавление нежданного всплеска политической активности является консенсусом, к которому одни присоединились с радостью, другие неохотно. Ведь если ты сейчас не поддержишь силу, ты слаб и наивен. А слабых и наивных нельзя пускать на следующие уровни принятия решений, их и на текущих сохранять рискованно. В случае победы над протестом (а он отличается от побежденных в прошлом разве что более мрачным настроем, но не числом участников) те, кто не сплотился вокруг решительных действий, могут быть заподозрены в попытке покинуть зону групповой ответственности. Ведь ничто так не сплачивает коллективы, стоящие во главе авторитарных режимов, как совместное участие в репрессиях.  То, что мы наблюдаем в России, можно назвать пирамидой ответственности. Верхние уровни не желают принимать на себя риски за репрессивные решения, самовольно принятые на низших уровнях (например, в деле Ивана Голунова), но не допускают уклонения от солидарного участия в решениях, которые приняты на верхних этажах. Миролюбивой части политической бюрократии нелегко отказать в согласии на решительные меры, ведь это они не справились с докризисным менеджментом. К тому же непонятно, что получат люди вроде Кириенко или Собянина в случае гипотетической победы протестующих, кроме заранее обещанного им полного политического уничтожения. Это тоже отделяет их от недовольных и сближает с правящим коллективом.

Планы победы и поражения

Сюжет борьбы на московских митингах быстро перестал быть московским. «Видный критик Путина задержан», – пишет Die Zeit о Любови Соболь. Не нынешнего состава Московской думы и даже не Собянина. Раз сюжет борьбы стремительно перестал быть московским, уступки на уровне Москвы сочтены бессмысленными. Ведь неясна линия, до которой потребуется отступать. Вернее, ясна: это полное оставление власти. То, что по форме и в официальных заявлениях оппозиции выглядит как скромная просьба допустить на второстепенные выборы, обеими сторонами противостояния переживается как штурм первого рубежа на пути к Кремлю. А Кремль никто покидать пока не собирается, как и вести по этому поводу торг. А значит, торговаться не о чем.  Возможно, если бы на этих выборах фронтменами независимых, критически настроенных кандидатов (потому что ведь можно быть независимым и не отрицать всего, а требовать развить) были другие, мало известные Кремлю и ФСБ люди (среди незарегистрированных такие есть), реакция была бы более спокойной. Но среди них оказалось несколько знакомых лиц, в московский горизонт устремлений которых никто не верит, и это затмило для Кремля все остальное: этим уступать нельзя.  Страхи одних и тайные желания других совпали в очень высокой точке – намного выше скромного уровня даже не депутатов регионального парламента, а кандидатов в него. Обе стороны, одна желая большего, другая страшась его, действуют, максимизируя ситуацию – так, как если бы речь уже шла о Кремле. Так бьют, конечно же, не тех, кто хочет попробовать избраться в городскую думу, а тех, кто хочет свергнуть царя и развалить Россию.  Действуя на максимумах и проскакивая минимумы, власть приближает линию противостояния к Кремлю больше, чем если бы несколько новых и несколько старых знакомых попытались в течение месяца сагитировать несколько десятков тысяч москвичей в свою пользу. Но минимум пройден на повышенной скорости и к нему теперь не вернуться. Так бывает на международных переговорах по урегулированию конфликтов: то, что вчера выглядело недопустимой уступкой, сегодня кажется желанным компромиссом, шанс на который упущен.   Три недели назад речь шла о скромной пробе сил на региональном уровне. Теперь программа-максимум оппозиции – вызвать волну гражданского сопротивления, которая окажется выше силовых волнорезов. Плана победы нет, но есть надежда: вдруг по загадочным законам политического резонанса в одной фазе совпадут гражданское недовольство и нтеллигенции, экономическая усталость простых людей, раздражение провинций и неуверенность элит, дезориентированных предстоящим транзитом власти. Если надежда не оправдается, всегда есть план «Б»: делегитимировать действующую власть картинами насилия. Это выглядит как план поражения, и он может не сработать. Делегитимировать перед кем? Запад давно считает российскую власть способной на внутреннее насилие и готов терпеть его привычные уровни, лишь бы оно не выплескивалось за границы России. Несколько сотен задержанных – ничто по сравнению с Донбассом, интервенцией в Сирии или контратакой на американском и европейском политическом поле. Власть руководствуется тем же принципом, что и во внешней политике: надо ответить на удар и переждать вызванное ответом недовольство. Протесты продлятся недели, а враждебных депутатов в столичном парламенте получишь на годы.  Единственной настоящей жертвой такой делегитимации становится Сергей Собянин, которому посвящены особенно едкие упреки критически настроенного среднего класса, раздраженного перехватом европейской урбанистической повестки. Журналистский и дипломатический корпус Запада, который старался не рассматривать Собянина вместе с остальным Кремлем, впечатленный московскими трансформациями, теперь к нему охладеет.  Поскольку минимумы скоропостижно пропущены и максимумы достигнуты досрочно, власть в отличие от 2011–2012 годов не старается казаться мягкой и сдержанной. Она источник, а не жертва эскалации. Оппозиция в неожиданном месте навязала протестную повестку, власть силой перехватывает ее и навязывает свою, революционную. Она словно вызывает на более высокий уровень противостояния, к которому протестующие окажутся не готовы: ну вы же на самом деле хотите революции, давайте, хотите драться, так деритесь. Отсюда все эти аресты и посадки, как если бы революция уже шла. Это интуитивный или сознательный способ защититься от нее в будущем: что-то вроде превентивной прививки себе опасной болезни или вскрытия еще не созревшего нарыва.  Причина эскалации на опережение со стороны Кремля ясна. Вопрос выборов для Владимира Путина – это вопрос национальной безопасности. Выборы – это не место, где мирно разрешаются внутренние противоречия. Выборы – это место, где Россия противостоит внешней угрозе. Россию нельзя победить на войне, ее можно победить на выборах. Таким образом, рождается система, в которой выборы нельзя проиграть. Эти настроения, знакомые американцам с приходом Трампа, у нас – давний спутник избирательных кампаний. Новшество в том, что концепция спустилась с верхних на нижние этажи – в том числе потому, что противостояние Кремлю из-за недоступности верхних этажей (лифты сломаны, на лестницах суровые охранники) перешло на них. И потому что Кремль хочет встретить революцию и следующую за ней иностранную интервенцию на как можно более дальних подступах.

Новый слой режима

Зимой 2011/12 года власть отвергла политические призывы протестующих, но взяла в работу неполитическую часть запроса на достоинство. Отсюда электронные услуги, новый транспорт и городская среда. Это сняло избыточное недовольство, но и дало причины для нового. Протестующие хотели взять власть и сделать Европу. Им не дают никакой власти, даже ослабленной законодательной, и делают Европу без них. К обидному похищению Европы добавились неумелые политические манипуляции и насилие. Власть надеется, что оскорбленная группа, как и раньше, быстро упрется в свои естественные пределы. Социологическим фактом является то, что большинство вышедших из дома 27 июля и 3 августа отправились не протестовать, а на мероприятия московской мэрии или по другим делам. Пока протестующие знакомы друг с другом лично или через одного, эмпатия в ней высока, но исходящая от нее угроза умеренна. Не найдена общая точка, общий лозунг, который мог бы соединить протестующих с другими недовольными группами. Больше того, он может не понравиться самим протестующими.  В 2012 году именно неблагодарность, ощущения предательства со стороны главных бенефициаров десятилетия экономического роста привели к «болотному делу» и консервативному идеологическому повороту режима. Сейчас та же логика наказания неблагодарных (мы сделали им европейский город и цифровую страну, а они опять недовольны) может привести к уголовному делу, похожему на «болотное», и – в преддверии 2024 года – проступанию у режима более отчетливых полицейских черт. Применение силы на опережение со стороны власти уже спровоцировало новую черту нынешнего противостояния: конфликт в глазах протестующих смещается от городского или даже антипутинского к вражде между обществом и силовиками.

Российский режим не является последовательным воплощением заранее придуманной идеологической конструкции, он не развивается по плану. Как на портрете Дориана Грея, его черты складываются из его опытов над собой – из реакций на кризисы, угрозы, непредвиденные обстоятельства, экскурсы в область запретного и экстремального, периодов напряжения и покоя. Пережитый опыт оседает в виде слоев, подобных геологическим отложениям, и сохраняется в наборе инструментов, полезных в период неустойчивости и транзита – чем их больше, тем лучше. Каждый раз возвращенное равновесие похоже на прежнее, но не является им в полной мере: область дозволенного расширена, недозволенного сужена, даже если отступление от нормы предполагалось временным. Нынешние учения на случай будущей революции, несомненно, сохранятся в его памяти и оставят в его природе новый глубокий след.